Родители Голды Меир познакомились в Пинске

Евреи, согласно указу императора Николая I о введении для них натуральной воинской повинности от 26 августа 1827 года, принимались к призыву с 12 лет.

Еврейские дети-рекруты до 18 лет направлялись в батальоны кантонистов (воспитанников, наравне с детьми нижних армейских чинов, находящихся на обучении и обеспечении военного министерства), откуда большинство из них попадало в школы кантонистов, а немногих определяли в села на постой, либо в ученики к ремесленникам.

Годы пребывания в кантонистах евреям не засчитывались в срок военной службы, составлявший тогда 25 лет. Квота призыва для еврейских общин составляла десять рекрутов с одной тысячи мужчин ежегодно, а для христиан и мусульман — семь с одной тысячи через год.

От общин, помимо того, требовали расплачиваться «штрафным» числом рекрутов за податные недоимки, за членовредительство и побег призывника (по два за каждого). Имущие и влиятельные элементы общины (от призыва освобождались семьи раввинов, купцов, приписываемых к гильдиям, и старшин общин на время их каденции) перекладывали бремя рекрутских главным образом на бедняков.

Мальчиков обращали в христианство. В школе кантонистов еврейским детям запрещалось переписываться с родными, говорить на родном языке и молиться, у них отбирали и сжигали молитвенники. В 1843 году правительство усилило меры по обращению кантонистов в христианство, и выкрест — профессор Петербургской духовной академии В. А. Левисон составил для этой цели специальный «Катехизис».

Противившихся крещению лишали еды, сна, пороли, окунали в воду до обмороков и утраты слуха, выставляли раздетыми на мороз и т. п. Устоять могли немногие, главным образом дети старшего возраста.

Дед будущей премьер-министра Израиля устоял. Сама Голда со слов отца, записала:

«Он был среди тех тысяч еврейских мальчиков в России, которых «похитили» у их семей и заставили 25 лет служить в царской армии. Плохо одетые, плохо накормленные, запуганные, эти мальчики страдали еще и от того, что их вынуждали креститься. Моего деда Мабовича угнали в армию, когда ему было тринадцать лет, — а он принадлежал к очень религиозной семье и приучен был соблюдать все тонкости еврейских обрядов. Он прослужил в русской армии тринадцать лет и ни разу, несмотря на угрозы, насмешки, а зачастую и наказания, не прикоснулся к трефному.

Все годы он питался лишь хлебом и сырыми овощами. Его хотели заставить креститься; за неповиновение его наказывали — целыми часами он простаивал на коленях на каменном полу, — но он не покорился. И все-таки, когда он вернулся домой, его мучил страх, что по незнанию он мог нарушить Закон. Искупая возможный грех, он годами спал на скамейке в неотапливаемой синагоге, и подушкой служил ему камень. Не удивительно, что он умер молодым».

Благодаря чему он не отмотал срок от звонка до звонка?

Коронационным манифестом Александра II от 26 августа 1856 года институт кантонистов был упразднен. Солдаты из евреев и кантонисты до 20 лет возвращались семьям, а принявшие христианство — под опеку новых единоверцев. Отслужившие полный срок солдаты из кантонистов (как и все «николаевские солдаты») и их потомки получали право жить на всей территории Российской империи, то есть вне черты оседлости.

Бэби-бум и семья Мабович

Родители Голды познакомились в Пинске, куда Моше-Ицхак прибыл становиться на воинский учет. Сама она так рассказывала их историю:

«Не знаю, как получилось, что мой отец, родившийся на Украине, должен был проходить призыв в Пинске, но именно там мама однажды увидела его на улице. Он был высоким и красивым молодым человеком, она влюбилась в него сразу же и даже отважилась рассказать о нем родителям. Послали за сватом — но роль его, как мы сказали бы теперь, была чисто техническая. Для нее — и для нас тоже — было гораздо важнее, что ей удалось убедить родителей, что достаточно любви с первого взгляда, между тем у жениха не было отца, не было денег, да и семья его не принадлежала к числу особо уважаемых.

Одно говорило в его пользу: он не был невеждой. Некоторое время, когда ему было лет тринадцать-четырнадцать, он учился в иешиве и знал Тору. Мой дед учел это обстоятельство; но, полагаю, он, вероятно, учел и то, что моя мать, как уже тогда было известно, никогда не меняла своих решений и по мало-мальски важным вопросам».

Из Пинска молодая семья в начале 1890-х переехала в Киев.

Чтобы получить там право жительства, нужно было иметь такую специальность, в которой город испытывал потребность. Для этого в городской управе либо предъявлялся диплом, либо сдавались экзамены на владение тем или иным ремеслом.

«Отец хотел улучшить свое материальное положение, и, хотя Киев не входил в черту оседлости, а за ее пределами евреям, как правило, жить воспрещалось, он все же был ремесленником, и, если бы ему удалось на проверке доказать, что он квалифицированный плотник, он получил бы драгоценное разрешение — перебраться в Киев.

Он сделал прекрасный шахматный столик, прошел испытание, и мы набили наши мешки и покинули Пинск, полные надежд. В Киеве отец нашел казенную работу — он делал мебель для школьных библиотек — и даже получил аванс. На эти деньги, и еще на те, которые они с мамой взяли в долг, он построил маленькую столярную мастерскую».

Но потом дела не пошли. Семья впала в кошмарную бедность.

«Никогда у нас ничего не было вволю — ни еды, ни теплой одежды, ни дров. Я всегда немножко мерзла, и всегда у меня в животе было пустовато. В моей памяти ничуть не потускнела одна картина: я сижу на кухне и плачу, глядя, как мама скармливает моей сестре Ципке несколько ложек каши — моей каши, принадлежащей мне по праву! Каша была для нас настоящей роскошью в те дни, и мне обидно было делиться ею даже с младенцем.

Спустя годы я узнала, что это значит, когда голодают собственные дети, и каково матери решать, который из детей должен получить больше; но тогда, на кухне в Киеве, я знала только, что жизнь тяжела и что справедливости на свете не существует. Теперь я рада, что никто не рассказал мне, как часто моя старшая сестра Шейна падала в обморок от голода в своей школе», — вспоминала Голда уже на склоне лет.

Благодаря развитию земской медицины, население России стало расти бешеными темпами. К началу ХХ века сёла и местечки были перенаселены, детская смертность снижалась, а контрацепцию запрещали все тогдашние конфессии. Но эти улучшения никак не повлияли на семью Мабович.

Мать Голды, Блюма, непрерывно ходила беременная. Два мальчика не дожили и до года, а затем заболели и умерли еще два сына. Так что Голда была шестым ребёнком из семи и вторым из трёх выживших. Грудь Блюмы лопалась от молока, и на это обратили внимание зажиточные соседи. У их невестки молоко пропало вовсе, и Блюму пригласили в кормилицы.

Мабовичи переехали из сырого чулана в большую светлую комнату. Заботясь о своем ребенке, соседи заботились и о том, чтобы кормилица хорошо питалась. Но и это было недолго. В отличие от нее, соседка не беременела каждый год, так что нужда в донорском молоке пропала.

От погромов через океан и обратно

«Со страхом связано одно из самых отчетливых моих воспоминаний. Вероятно, мне было тогда года три с половиной-четыре. Мы жили тогда в Киеве, в маленьком доме, на первом этаже. Ясно помню разговор о погроме, который вот-вот должен обрушиться на нас. Конечно, я тогда не знала, что такое погром, но мне уже было известно, что это как-то связано с тем, что мы евреи, и с тем, что толпа подонков с ножами и палками ходит по городу и кричит: «Христа распяли!» Они ищут евреев и сделают что-то ужасное со мной и с моей семьей», — пишет она в книге «Моя жизнь».

Боязнь погрома не проходила у девочек из этой семьи и после переезда в Пинск к родителям Блюмы, ни в эмиграции в США, куда Голда вместе с матерью и сестрой перебрались в 1906 г. вслед за отцом.

«— Казаки! — завопила Ципке. — Это казаки! С младшей сестрой от страха случилась истерика: ужас перед казаками со времен Богдана Хмельницкого проник буквально в гены российских евреев. Малышка приняла за казаков конную полицию, которая охраняла шествие», — рассказывала Голда детям и внукам.

С тех пор, как родители увезли ее пятилетней из Киева, ей на Украине бывать не приходилась. Русский язык она так и не освоила, в отличие от английского и арабского, не говоря уже об иврите.

Когда ей довелось быть первым послом Израиля в Москве в 1948-1949 годах, то на рынок Голда ходила с переводчиком, а в синагоге общалась на идиш. Планировала она посетить Киев и Пинск, города своего детства, но премьер-министр Давид Бен-Гурион вызвал ее в Иерусалим для занятия поста министра труда и социального обеспечения.

Тогда же она сменила фамилию на Меир, причем заставив сделать это и давно жившего отдельно мужа, и детей. В общем, с этого момента ее уже вообще ничего не связывало с галутным прошлым (жизнью в чужих странах).

Но это будет уже потом. А пока вслед за Киевом и Пинском Голду ждали американский Милуоки, побег от родителей и неиссякаемая общественная активность в сионистском движении. Об этом писала и сама она, и ее многочисленные биографы.

Именно увлеченность общественной деятельностью погубила её семейную жизнь.

Супруг Голды Моррис Меерсон надеялся, что быт и дети образумят жену. Он объяснял себе увлечение жены юношеским максимализмом и бьющей через край энергией. Однажды Моррис вяло заметил: «Не знаю, радоваться или печалиться, что ты стала такой страстной националисткой. Я не вижу большой разницы между тем, где будут страдать евреи — в России или на Святой земле».

И Голда в 1921 году потащила его с собой в Палестину, где они поначалу жили в кибуце и занимались сельским хозяйством. Без возражений она последовала за мужем в Тель-Авив, родила дочку Сарру, через три года — сына Менахема. Вскоре семья перебралась в Иерусалим, зажила тихо, спокойно, мирно. Но недолго.

В своих мемуарах она писала: «…есть женщины, которые не могут оставаться дома… Какое бы место в их жизни ни занимали семья и дети, их натура, все их существо требуют большего: они не могут отделить себя от жизни общества. Они не могут, чтобы их горизонт ограничивался детьми. Эти женщины не знают покоя».

В конце концов муж не выдержал, и они стали жить раздельно. А дальше была политическая жизнь на всех уровнях. Но это уже совсем другая история.