Переход из журналистики в литературу. Счастливое увольнение

– Мне в журналистике всегда было тесно. Я чувствовала себя, как мышь в клетке, потому что то, что мне было интересно в человеке, было неинтересно газете или журналу, в которых я работала. И постепенно у журналиста угасает творческий запал, и он скатывается в банальность, а это нехорошо. Я долго не могла бросить работу и сосредоточиться на написании книг. Я была советским человеком, и мне тяжело было представить себя без постоянной официальной работы. Родители мои жили небогато, поэтому содержать меня было некому.

Но, к счастью, меня уволили из журнала «Неман». Дело было так: я поехала в одну командировку и настолько была поражена историями двух женщин, переживших войну, что осталась и прожила с ними неделю. После этого мне дали выговор, и я решила расстаться с редакцией. Система вытолкнула меня, и мне пошло это на пользу.

Тема войны. Пронзительная правда маленького человека

– Тогда (в советские времена), как и сейчас, очень много писали о войне. Так как это такой центр нашей жизни, ведь больше ничего значительного у нас не получилось, кроме этой победы. Пусть страшной победы, но она всё-таки была. И писалось о войне в каком-то заданном каноне. Но меня не интересовало, как одни люди героически убивают других людей. Поэтому этот канон я сразу же отвергла. Меня интересовало это человеческое безумие, этот бог войны Марс, которого воздвигли на пьедестал.

Дело в том, что я воспитывалась в деревне и видела совсем другую, не героическую жизнь. Это помогло мне трезво взглянуть на некоторые вещи. В нашей деревне жили люди, которые воевали на фронте и поднимали страну после войны. Они рассказывали свои истории, которые были совсем не похожи на официоз. Это была такая правда, которую я всегда старалась постичь. Пронзительная правда маленького человека меня пленила и поэтому герои и интеллектуалы не могли стать героями моих книг. Маленького человека никто не слышит.

Темы для книг. Болевые точки истории

– Я не придумываю темы, я просто иду по болевым точкам истории нашей страны и нашего народа. Я не делаю спланированных интервью, мы просто разговариваем с человеком. Чётких тем я не задаю, так как получится просто газетный репортаж. Мы просто говорим о жизни, о том, что это за безумие, когда один человек убивает другого, как человек умирает. Поэтому в моих книгах я обращаю внимание на жизнь человеческого тела, на жизнь мысли, на весь спектр человеческих чувств. И разговорить человека не очень легко. Первые несколько дней люди говорят банальные вещи: боевые подруги, гражданский долг, патриотизм. То есть штампы пропаганды. А потом вдруг их прорывает, они начинают говорить на человеческом языке.

Например, одна участница войны рассказала мне, как вышла замуж. На фронте в основном женщины были в брезентовых робах и мужских трусах, бюстгальтеры им не выдавали (их выдали только тогда, когда Красная армия пересекла Западную границу СССР). Им казалось, что они уроды, и никто не видел их красоты. Будущий муж не ухаживал за этой женщиной, она даже не знала, что нравится ему. Но у стен рейхстага он вдруг повернулся к ней и предложил выйти за него замуж. Первая реакция этой женщины была ударить его. Ведь он даже цветочка ей ни разу не подарил, а тут среди этой грязи и смерти сделал предложение. Это разбило все её девичьи мечты. Но вдруг она увидела, что он плачет, по его щеке стекала слеза, и сказала: «Да».

«Великие» идеи пожирают лучших людей

– Я сделала вывод, что идея сжирала лучших. Потому что средних людей просто несёт биологическим потоком, а более сильные и интересные люди легко подхватывают надежды, утопии, суеверия своего века. И идея их просто уничтожает. Я помню своего отца, он так и умер коммунистом и считал, что эту идею испортил Сталин. Ещё был один старик, который прошёл через ГУЛАГ, потерял там жену, добился отправки на фронт и там ему вернули партбилет. Так он вспоминал это с благодарностью. Я спросила его, что партбилет важнее за жену? Так он назвал меня бухгалтером, который не смеет судить людей того времени, тогда была великая идея. Поэтому я не могу никого осуждать и никогда не говорю презрительно «совок». Это была трагедия. Люди попали под каток времени, и мало кто мог вырваться. И стать над временем, и отряхнуть с себя его суеверия, мало кому дано.

Тёмная сторона искусства

– Я разговаривала с убийцами – сотрудниками НКВД, которые расстреливали людей. Во время расстрелов у них так уставал указательный палец на руке, что им делали специальный массаж, чтобы они могли дневной план выполнить. Но даже на них я не позволила себе смотреть свысока. Я пыталась понять, что же заставило их стать такими. Один из них написал мне записку, в которой было три предложения и 22 ошибки. И я подумала – боже мой, если прочитать все доносы 37 года, то, наверное, в каждом из них будет столько же ошибок, а за ними десятки человеческих жизней.

Но есть такое понятие, как тёмная сторона искусства. С точки зрения искусства и палач, и жертва одинаково интересны. И я думаю, что у каждого человека есть шанс на спасение, и мы не боги, чтобы этот шанс забрать.

Правда не всегда удобна

– Матери погибших в Афганистане солдат привели меня к одной женщине, у которой там тоже сына убили. Он был смыслом всей её жизни, она его родила для себя. Работала эта женщина стрелочницей и жила в комнате в 9 квадратных метров. Сын вырос двухметровым красавцем, его по закону не должны были в Афганистан отправлять, но почему-то отправили. Я не понимала, как этот гроб поместился в её комнатке. Эта мать рыдала и просила написать всю правду о том, что необстрелянных солдат бросили в мясорубку и её сына подстрелили, как куропатку. Потом за книгу «Цинковые мальчики» на меня подали в суд. И на суде я увидела эту женщину, она была против меня. Я спросила почему, в ответ услышала, что «мне нужен сын герой».

История – это версии событий

– Я занимаюсь историей чувств, а чувства – это версии событий. Каждый человек выдвигает свою. Например, была Курская битва, лётчик видел одно, пулемётчица другое, санинструктор третье – и всё это с разных углов зрения. Иногда это мешает выяснить, что происходило на самом деле, но ближе приблизиться невозможно. Только со временем всё становится на свои места.

Культура жертвенности и страданий

– У нас в любом месте можно найти жертву. И проблема, как вытащить человека из этой культуры жертвы и плача и заставить рефлексировать. Мне всегда хотелось, чтобы люди попытались задать вопрос, почему их страдания не конвертируются в свободу. Какой тогда смысл в этих страданиях?

Капитализм –  трагедия для советских людей, а великих политиков сейчас нет

– Наши люди очень плохо приспособлены к капитализму. Они меньше всего этого хотели в 90-е годы. Это получилось совершенно неожиданно. Поэтому, когда валили памятники Дзержинскому и собирались многотысячные митинги, никто не говорил «Давай капитализм!». Лозунги были за справедливую и честную жизнь. Но сама логика жизни привела к капитализму, который у нас стыдливо  называют рынком.

А в Беларуси время остановилось. У нас такой императорский капитализм, что-то странное. В России установился жёсткий капитализм. Люди этого совершенно не хотели, но когда это случилось, не смогли устоять перед искушением деньгами и потребительством. Путь от социализма к капитализму  – в истории такого никогда не было и никто не знает, что из этого получится. Тем более, что время сейчас жёсткое, перед обществом ставятся новые вызовы. А наши политики, мягко говоря, среднего уровня, Черчиллей среди них нет.

Куда пропали активные люди

– Люди пропали, я когда вернулась из-за границы, оказалось, что никого нет. В 90-е годы нас было много, постоянно что-то происходило, что-то решалось. А случилось так, что нет никого, не могли же все уехать в эмиграцию. Выходит люди стали жить с чувством поражения и зашились в свои ниши, а такой человек одинок. Ещё был у меня вопрос: кого можно почитать, чтобы понять, что происходит в стране. Раньше были лидеры мнений, репортёры, законодатели нравственных норм общества, сейчас таких почти нет.

О цензуре

– Для меня сейчас нет цензуры. Она для меня может быть только, если я чего-то не понимаю. Например, я сейчас пишу книгу о любви. Так вот есть женские рассказы, которые я понимаю, я знаю, о чём спрашивать. А есть мужские рассказы, и от них я схожу с ума. Там ничего не понимаю. Например, в одной истории жена рассказывает, какой муж был романтичный, взбирался по водосточной трубе, чтобы преподнести цветы. А он не мог этого вспомнить. То есть для него эта любовь была не так важна, как для неё.

Как в современном мире остаться человеком

– Библию никто не переписывал, понятия добра и зла остались прежними. Так что можно найти какой-то вариант и остаться честным человеком. Есть вещи, которые можно не делать или сделать их несколько иначе. Я ведь тоже служила в советском издании и находила формы, как по-другому рассказывать о людях, не входя в конфликт с властью. Есть, конечно, такие времена, когда от воли одного человека ничего не зависит. Но всё равно надо пытаться остаться профессионалом и человеком. Хотя я знаю, что это сложно.