«В футбольной раздевалке дочитывал Достоевского, пацаны этого не понимали»
– Ты родился в Хабаровске. Часто бываешь там?
– Очень давно не был. В мои 5 лет мама меня отправила сюда, в Минск. Я был с бабушкой и дедушкой, пока она там разводилась и доучивалась в интернатуре. Через год мама вернулась, и с этого началась моя минская история. С отцом мы последний раз созванивались, когда мне лет 11 было. Нужно было разрешение на выезд за границу, и мама сказала: ну тебе же он нужен, поэтому ты и звони. Сейчас из хабаровских родственников я общаюсь только с бабушкой — она у меня очень крутая — Марсельеза Серапионовна, директор детского сада, в который я ходил. Она владеет WhatsApp, присылает разные видео.
– Почему так и не съездил туда?
– Не знаю. Я три года назад летал в Японию, и там мониторчик показывал, что я пролетаю над Хабаровском. Думаю: это максимум, на который я забрался за 25 лет. У меня нет какого-то особого тепла к тому месту. Я понимаю, что это мои родственники, я благодарен, что бабушка обо мне помнит, но это что-то очень далекое. Было бы интересно в плане туризма, и я понимаю, что нужно съездить, может, с Китаем совместить путешествие, но времени нет.
И чтобы долететь туда, конечно, надо почку продать, а я пока планирую с ней пожить.
– А какие-нибудь воспоминания сохранились о Хабаровске?
– Мы жили на улице не то Авиационной, не то Аэродромной, дед был летчиком, и оттуда моя слабость к стюардессам (улыбается). Меня не досмотрели, я о батарею голову разбил — всё в крови, бабушка ревет. Хорошие воспоминания.
Папа был секретарем Хабаровского комсомола, его даже в советское время по телику показали. А потом он стал заниматься бизнесом, гонять из Азии машины праворульные.
– Почему не стал футболистом? Было же: тренировки, ДЮСШ…
– Не хочу, чтобы пацаны-футболисты обижались, но с нынешним уровнем белорусского футбола, думаю, у меня были бы шансы, потому что он сильно деградирует в последнее время. Здесь в принципе нужны присутствие и старательность. У меня они были, но не было таланта. А там была довольно талантливая генерация (Егор Филипенко, Миша Сиваков), которая потом стала третьей на молодежном чемпионате Европы. Плюс мне не хватало смелости, наглости, чтобы пробиваться. Я в раздевалках дочитывал Достоевского, пацаны этого не понимали.
Примерно с 10 класса я перешел с футбола на пиво, поэтому спокойно поступил в университет, на журфак.
«Это была нормальная тема, когда мы вместо пар шли пить пивко»
– В 21 ты завязал с алкоголем. Почему?
– Мне кажется, даже в 20. Помню, шутил, что в Америке с 21 разрешают его продавать, а я в 20 уже дисквалифицировался. Я поздно довольно начал — в 16, и понял, что мои гены плохо сказываются, я втягиваюсь. Я учился на свободном факультете, где в принципе это была нормальная тема, когда мы вместо пар шли пить пивко или не пивко, и заметил, что какой-то я грустненький становлюсь, неинтересный и неконтролируемый. Поэтому было принято решение заканчивать с этой фигней.
– Гены — это что? Кто-то в семье любил выпить?
– Папа у меня с такими проблемами — это печальная история, я не хотел бы ее повторять. Зачем это маме: она сначала терпела моего отца, потом меня — too much. Да и становилось понятно, что по здоровью это в любом случае будет бить. Поэтому я очень рад, что хватило мозгов принять решение все кончить.
Я понимаю, что ситуация ненормальная. Я человек полюсов — или да, или нет, посередине ничего не бывает.
– Как это было? Просто сказал себе: всё, не пью?
– Я проснулся в общежитии — это был май, финал чемпионата мира по хоккею прошел. Накануне была какая-то тусовка на Минском море: тепло, я в гавайских шортах. Утром в понедельник погода переменилась, все в длинных штанах, укутаны, а я сижу как дурачок под факультетом в этих гавайских шортах. Какой-то весь разбитый, затра**ный, настроения идти на пары нет. Я соответственно опять их прогуливаю. У меня было плохо с учебой, я редко посещал университет.
– Это было просто волевое решение или при помощи врачей?
– Мать мне помогала — поводила по специалистам. Не знаю, что они надо мной творили, но это возымело эффект. Меня, наверное, сильно напугала вся эта история, поэтому годик я стабильно держался. Была ситуация, когда мне на эмоциях захотелось выпить, но хороший человек отговорил. И всё, потом намерений особых не было.
В обществе странное отношение к этим процессам. Если ты вылечил рак — ты красавец, встал после перелома позвоночника — тоже. А если у тебя были проблемы с алкоголем и ты перестал пить, то ты просто восстановил статус-кво. Поэтому важно говорить, что это болезнь.
После того как я перестал пить, мы все равно продолжали собираться компанией. И у нас же канон — что-то надо держать в руке. Ты берешь колу. И в какой-то момент я стал понимать, что когда заливался пивом, я тратил приблизительно те же деньги. От этого стало немного страшно. Эта история про финский алкоголь, который стоит бешеных денег, она правильная. Доступность его у нас меня пугает.
– Какие теперь отношения со здоровым образом жизни?
– Мне немного наломно, и я себя ругаю за это. ЗОЖ до сих пор воспринимается как мода. Я недавно делал текст с парнем, который говорил: важно понять, что это здоровый образ жизни, а не период. И мне бы очень хотелось в себе это закрепить — из-за последних событий, которые на мою психику воздействуют, я в зал не хожу. ЗОЖ — крутая тема, и его нужно прививать с юности. Я бы менял уроки физкультуры, объясняя школьникам, что нужно заботиться о теле с самого детства. Потому что мы, дети постсоветские, приходим к этому только сейчас.
У меня то пусто, то густо. Я в начале прошлого года похудел на 14 килограммов, а потом набрал 12. Мне 32 года, мой организм «спасибо» за это не скажет.
– А когда был в своей лучшей форме?
– Мне кажется, в лет 26, когда понял, что нужно идти в зал. На первые попытки отклик организма всегда хороший.
Мне понравилась худощавость, которая была у меня весной в разгар пандемии. У меня эстетика движения менялась даже, это очень прикольно. Я тогда как раз смотрел «Last dance», документалку про Джордана, — и там баскетболисты все высокие, у них длинные пальцы. Даже по «Малине»: если смотреть обложки с Гурковым и потом с Чалым, то я в два раза шире становлюсь. Та форма мне нравилась. Если в стране не позакрывают залы, то планирую заняться.
Интересно, что три года назад заняться здоровьем — это значило пойти в зал, а теперь — пойти по врачам, анализы сдать.
«Я бы хотел, чтобы у меня была одна женщина и мы жили счастливо»
– Сколько раз в день заходишь в тиндер?
– Перестал заходить. Меня разочаровал как-то Тиндер на самом деле. В последнее время ты заходишь — и переписка начинается с того, что «о, «Малина», прикольный проект». И уже не так интересно.
– А что не так?
– У тиндера же какой механизм? Ты заходишь туда, а потом максимально должен перевести всю коммуникацию в инстаграм. Поскольку инстаграм — более показательная соцсеть. Плюс у меня прошлой осенью за неделю было два случая, когда у девушек стояли не их фотки. Я такое дико не люблю, по-детски огорчаюсь, когда такое случается.
– Это ты выяснил уже на свидании?
– Нет, выяснил, когда начали переписываться и она такая: я могу тебе кое-что прислать. И я понимаю: блин, ну зачем меня обманывать, я же к вам со всей душой, свои лучшие фотографии выложил.
Поэтому к тиндеру у меня есть недоверие. Лучше знакомиться в инстаграме, всегда понятно, как себя человек ведет. Можно просмотреть сториз: если чувиха неадекватная, она это сразу покажет. Лучше всего знакомиться в жизни, но это для смелых.
– А какой алгоритм знакомства в инстаграме?
– Знаешь эти мемы: я лайкнул тебя четыре раза, Почему ты не отвечаешь мне? (улыбается) Смотри, как это делается. Самые красивые женщины всегда в аккаунтах фотографов, которые снимают ню или бельё. Поэтому заходишь, видишь нормальные формы и кликаешь на человека.
Минск — настолько маленький город, особенно в результате политической миграции, все друг друга в итоге будут знать. И в плане красивых людей тоже.
Очень хорошим механизмом для встреч была бы работа, потому что ты видишь людей в кризисных ситуациях. Но на работе нельзя.
– Ты в подкасте «Полчаса кардио» рассказывал, что у тебя было около 50 женщин. Это много?
– Не знаю. Уверен, что в городе хватает людей, у которых было гарантировано больше. В идеале я бы хотел, чтобы у меня была одна женщина и мы жили счастливо. После 30-ти меня стало клонить к тому, что дергаться не охота (знакомства — это много телодвижений: узнавать о человеке, разводить его), хотелось бы определиться и иметь надежный тыл, поскольку это действительно большая поддержка. Если воспринимаешь отношения как источник своей силы, мне кажется, это правильно. Но я ни в коем случае не хейчу тех, кто сейчас играется в накопление.
– А как велся этот список?
– Мой список мог попасть в РУВД несколько раз, потому что телефон, в котором он был, я отдал друзьям, когда они ходили на акции. Они снесли все настройки — и списка моего не осталось. Поэтому теперь я ничего не докажу.
– На журфаке популярностью пользовался?
– Нет. Это интересный момент — приходишь на журфак и думаешь: вот сейчас начнется такое студенчество, как показывают в «Американском пироге». Ничего такого не было. Тем более первые два курса я пил. Хотя если парней на курсе условно десять, вы все интересны, бегаете как зубры из Красной книги.
Но всегда хорошее я слышал про лингвистический — что там замечательные женщины, в плане любви всё замечательно. Наверное.
– Как это — в 27 лет съехать от мамы?
– Поздно, но нормально. Мне было странно на самом деле, я слишком привык, слишком долго находился у родителей. Круто съехать, и у тебя нормализуются отношения: бытовуха сильно напрягает. И когда я теперь приезжаю к маме, бабушке, к их двум котам, я заряжаюсь там.
У меня появилась финансовая возможность жить отдельно, и это стало весело. Хотя бы потому, что есть определенные моменты по быту, которые ты хочешь сам вести, и по женщинам, которых ты хочешь приводить. Моя мама веселая, она говорит: я не против, приводи. Но я, наверное, не смог бы.
Это нужно было сделать, безусловно, раньше. Я за введение канона, что 18 лет — и, парень, иди, пробуй жить сам. Мне кажется, что ребята из регионов, которые съезжают в общежития, больше рвутся к успеху и большего достигают в определенном периоде. Они более голодные.
«Мои оранжевые кроссовки продали каким-то артистам»
– Ты модник?
– Да. Мне нравится эстетика, когда что-то красиво выглядит. Нравится, например, загоняться по кадру. Мне после интервью с Чалым писали: надо было надеть рубашку, чтобы Вы были на равных. А я понимаю, что у меня свое видение.
У меня проблема с потреблением. Детство ограниченное у нас всех было, не развитый масс-маркет, не те возможности в семье, и когда ты сам начинаешь зарабатывать, первое время занимаешься перебором: покупаешь всё, что видишь. Плюс начинается какая-то инерция, когда тебе что-то дарят или подгоняют. Поэтому раз в полгода я всё чищу, отправляю часть одежды в «Банановый фургон» (сервис, который собирает и перепродает ненужные вещи, а вырученные деньги направляет на социальные проекты. — «НН»).
Я люблю стильную обувь. Недавно смотрел сериал «Люпен» на Netflix — его можно смотреть только за то, как главный герой носит первые «джорданы». Мне нравится фантазия, которую проявляют люди, что Минск становится красивее — по крайней мере до августа становился. Появился доступ к одежде, и многим западло выглядеть одинаково. Интересно сочетать дорогое и дешевое, сёрфить секонд-хэнды.
Я кайфую от того, как одежда может менять человека. Сегодня к вам собирался и понимаю, что у меня есть моменты по черному, пальто от старьевщика тоже прикольное. Одеваюсь и вижу, что настроение стало лучше.
Я скорее буду читать журнал GQ, чем [один телеграм-канал]. Тем более сейчас это хорошая возможность выпасть из этой повестки.
– Сколько у тебя пар кроссовок?
– Здесь какая история… Сначала ты просто покупаешь кроссовки, потому что можешь это делать. Потом начинаешь выбирать. Помню, был момент, когда я очень увлекся темой сникерхедства, стал сидеть в пабликах и в какой-то момент поймал себя на мысли, что пытаюсь заказать очередные кроссовки. У меня был фэйл — я заказал себе оранжевые кроссовки Nike высокие, при том, что мне не с чем их носить. Потратил большие деньги на них и отдал потом ребятам знакомым в магазин. Они продали их каким-то артистам — людям то ли из цирка, то ли из театра понадобилась такая импозантная обувь.
Сейчас у меня в активной носке пар восемь. И, наверное, пар пять есть типа к бабушке на дачу съездить. Кеды еще есть.
Первые «джорданы» классические — пара обуви, которую действительно хочу купить, но это дикие деньги.
– Сколько?
– На релизе они будут стоить от $200 до $250, но на перепродаже цена сильно повысится. $200 — это психологический максимум, который я могу заплатить за кроссовки.
Обувь у мужчин должна быть в порядке, как мне кажется. И уметь носить и сочетать ее — очень классно. Тем более это самая доступная радость: глянул вниз — прекрасно, красиво.
«Худшее, что есть в проекте «Жизнь-малина», — это ведущий»
– Давай о журналистике. Самый сложный собеседник на твоей памяти?
– Я раньше писал о футболе и часто сравнивал Чижа и Капского. Это были две основные силы в белорусском футболе. И при том, что Капский ассоциировался с добром, а Чиж со злом, и у нас были теплые отношения с Капским, — мне было комфортнее разговаривать с Чижом, потому что он отвечал на твои вопросы. А Капский всегда был заинтересован в создании своих смыслов. Он гармонично уводил тебя от вопроса и начинал говорить о программных вещах, которые ему нужны были.
В ютуб-проекте все более-менее разговаривают. Но у меня вот какая мысль: у нас же нет понятия известности и популярности. Мне кажется, это плохо, и говорит об отсутствии интереса к внутреннему рынку. И поэтому многие люди, которые что-то собой представляют, странно ведут себя, когда приходят на интервью. Начинают закрываться, молчать. Эту культуру надо создавать.
– Если бы преподавал на журфаке, каких бы три совета для хорошего интервью дал?
– Готовиться. Не в режиме «часок почитаю в гугле», а звонить друзьям, почитать предыдущие интервью, чтобы оттолкнуться, но при этом не создавать повторений. Проверить технику обязательно, ведь у меня пару раз слетало все. И кайфовать. Мне нравится, когда в разговоре одно выливается из другого и я не обламываю человека. Нужно цепляться за тему. Потом я достану телефон, добью какие-то вопросы. Поэтому совет — не слишком быть зависимым от вопросов, которые у тебя подготовлены. Потому что иногда герои цитируют сами себя и не рассказывают ничего нового.
– А ты сам себя комфортно чувствуешь на видео?
– Худшее, что есть в проекте «Жизнь-малина», — это ведущий (цитата моих операторов). Я прекрасно понимаю, что не телевизионный человек, у меня ленивая губа верхняя, не хватает звуков во рту, мне иногда не нравится, как я сижу. Но я работаю с этим всем. Мне нравится движ. Когда стоит свет, люди бегают, и мы делаем что-то великое. А чувствую себя, как в роддоме.
Я очень вдохновляюсь всем этим. Такая терапия классная. Когда ты 4—5 часов без новостей, полностью в процессе. Когда мы выпустили пилотный выпуск, ко мне Саша Ивулин прибежал, который канал «ЧестнОК» ведет, и такой: давай я тебя зафорсю немного? Он записывает видео, держит GoPro, и его настолько адреналин бьет, что рука трясется. И я думаю: а когда меня так последний раз колбасило от работы? Это ни в коем случае не упрек моему «Онлайнеру», я работал с удовольствием, но именно предоргазменного состояния у меня не было давно.
Тем более есть рациональный момент: Беларусь — страна незанятых ниш. И здесь можно просто брать и пытаться делать по-своему.
– Насколько понимаю, ты с «Онлайнера» уволился.
– Нет, не уволился. Я очень благодарен руководству за понимание. Сейчас во всех медиа после августовских событий коллеги если не родственниками стали, то очень близкими приятелями.
Я совмещаю. Работаю в видеоотделе, раз-два в неделю пишу тексты — это держит меня в форме. Это важно, ведь, как мне кажется, письмо помогает, когда ты формулируешь и структурируешь свои мысли.
Видео мне очень интересно. Ты понимаешь, что сейчас это твоя жизнь — какие-то съемочные площадки, поиски локаций, все эти петлички, насмотренность. Мне после Чалого написала коллега: у тебя видна база от микрофона. А мы перед этим загонялись, что американцы показывают всю изнанку, и специально не скрывали. С такими моментами можно играться, чтобы люди нервничали не только насчет моей красной шапки в кадре, но и насчет микрофона, чтобы прилетало плюс 50 комментариев.
– Канал приносит уже деньги?
– Не-а. У нас же нет рекламы. Пока работаем над этим. У нас был бешеный рост первый сезон, мы взлетели так, как не ожидали. В любом случае первая задача — показать рекламодателю, что мы можем делать красиво.
– По твоим расчетам, возможно нормально зарабатывать в белорусском ютубе?
– Наверное. Я хочу этого. Зарабатывают же в России на этом как-то. Я понимаю, что у них большая рекламная база, но… Есть момент романтический. Мне ничего не гарантировано: условно, через год я закрою ютуб и буду спокойно писать новости. Но надо пытаться сейчас.
У нас главный человек по просмотрам — это А4, нас с ним нельзя сравнивать: там и другой контент, и работает он на русскую аудиторию в основном. У нас 80—90 % публики — белорусы, и этот механизм коммерческий может сработать, потому что условные телефоны русской публике будут продавать русские блогеры, а белорусам, возможно, понадобятся ребята вроде меня. А если что — продам кроссовки и что-то доснимаем.
– Закончу твоим вопросом: жизнь — малина?
– Я очень хочу, чтобы жизнь была малиной, стремлюсь к этому, стараюсь в нынешней ситуации всячески радоваться. Я писал осенью пост, что счастье в наше время — это тоже форма протеста.
Жизнь время от времени — кусок говна, но это явно не повод ее не любить. И когда ты берешь на себя ответственность, ты можешь сделать всё очень классно и кайфово.
